, Российская империя
Биография
Обстоятельства накануне свадьбы
Устинья Кузнецова была дочерью яицкого казака Петра Кузнецова, сторонника войсковой партии в Яицком войске и участника восстания 1772 года . К январю 1774 года ей шёл 17-й год, в это время большая часть Яицкого городка находилась в руках восставших, которые осаждали запершихся в городовой крепости («ретраншменте») офицеров и солдат правительственного гарнизона и оставшихся верными правительству казаков старшинской стороны. Во второй половине января предводитель восстания и самозваный «император Пётр Фёдорович» - Емельян Пугачёв - прибыл в Яицкий городок из-под осаждённого Оренбурга , чтобы лично руководить штурмом ретраншмента. 21 января был произведён подрыв мины под валом, окружавшем ретраншмент, после чего последовала попытка штурма, отбитая правительственным гарнизоном с большими потерями для осаждавших. Пугачёв распорядился начать новый подкоп для закладки мины под Михайло-Архангельский собор и собрать дополнительные запасы пороха в крепостях и форпостах Нижне-Яицкой дистанции. В период между двумя штурмами был собран войсковой круг, на котором самозваный император восстановил отменённый Петром I старинный обычай, по которому казаки сами выбирали своих атаманов. Новым атаманом Яицкого войска был выбран Никита Каргин , войсковыми старшинами стали Афанасий Перфильев и Иван Фофанов .
После проведения войскового круга состоялась свадьба «императора» с яицкой казачкой Устиньей Кузнецовой. На допросах после разгрома восстания яицкие казаки и сам Пугачёв по-разному излагали обстоятельства, приведшие к женитьбе самозванца на Устинье. Сам Пугачёв называл инициаторами события яицких старейшин и своих ближайших соратников из числа яицких казаков. По его словам, на исходе января 1774 года к нему явились атаман Михаил Толкачёв , а также Овчинников , Каргин, Пьянов и другие атаманы и старики с предложением - не угодно ли царю взять в жёны кого-нибудь из яицких девушек. Пугачёв возразил, что в этом случае ему в России могут не поверить, что он царь. «Мы поверили, так, конечно, и вся Россия поверит, а за то больше, что мы - славныя яицкие казаки. Ты как женисся, так войско Яицкое всё к тебе прилежно будет!» В качестве невесты казаки предложили взять Устинью Кузнецову, так как заметили, что она приглянулась Пугачёву на одном из девичников: «Она девка изрядная и постоянная». После таких аргументов Пугачёв якобы дал согласие .
Михаил Толкачёв после своего ареста, напротив, показывал, что инициатива исходила от самозванца, а ближайшие соратники пытались его от женитьбы отговорить: «Надо ещё погодить. Ты не основал порядочно своего царства!» Однако Пугачёв якобы настоял на своём, уверив, что в этом решении будет большая польза, но не разъяснив, в чём именно. Старикам пришлось уступить его напору, в том числе и потому, что таким образом они надеялись оградить других девок Яицкого городка от посягательств «амператора», который ранее уже воспользовался властными привилегиями для собственного удовольствия: «А как перед сим Пугачёв трёх девок из Яицкого городка в Берду уже взял и с ними в одной кибитке жил, то старики рассудили, чтоб впредь такого похищения не мог делать, и при том видя его в том совершенную наклонность, сказали ему напоследок, когда де есть в том, государь, ваша польза, то женитесь» .
Сватовство и «царская свадьба»
После того, как решение было принято, к Петру Кузнецову были отправлены сваты - Михаил Толкачёв с женой Аксиньей и любимец Пугачёва, его секретарь, Иван Почиталин . По словам Пугачёва, он дал инструкцию сватам добиться согласия и отца, и Устиньи: «Если отдаст он волею дочь свою, так я женюсь, а когда не согласится, то силою не возьму». Но к моменту приезда сватов в доме не оказалось ни Петра Кузнецова, уехавшего на похороны племянника, ни старших его сыновей, а сама Устинья спряталась от непрошеных гостей в подполе. Сваты вернулись через несколько часов; они вновь не застали старших членов семьи, но добились того, чтобы Устинья вышла к ним. Та, по её словам, вместе с женой одного из братьев покрыла сватов «скверною бранью». В третий раз сваты приехали к Кузнецову уже в сопровождении Пугачёва и множества казаков. Устинья попыталась сбежать к соседям, но её вернули, и она была вынуждена выйти к гостям «запросто, без всякого наряду». Её подвели к Пугачёву, который «поздравил её царицею», подарив ей денег «рублей тридцать» и поцеловав. В ответ невеста лишь заплакала. В этот момент домой вернулся её отец, которому Пугачёв объявил о намерении жениться на Устинье. Кузнецов упал на колени, говоря, что дочь «ещё молодёхонька и принуждена идти замуж неволею, хотя и за государя», но самозванец пресёк все возражения: «Я намерен на ней жениться. И чтоб к вечеру готово всё было к сговору, а завтра быть свадьбе!» Тот факт, что семья Кузнецовых пыталась, как могла, избежать «чести» выдать дочь за «царя», подтверждается позднейшими показаниями не только её членов, но и ближайших соратников Пугачёва, в том числе Ивана Почиталина .
С момента объявления о том, что свадьбы не миновать, начались срочные приготовления невесты, которые шли под присмотром «царской» свахи Аксиньи Толкачёвой. Вскоре после того, как Пугачёв покинул дом Кузнецовых, его посланцы привезли Устинье наряды для предстоящей церемонии - «сарафан и рубашку голевую, сороку и шубу длинную лисью», прибыли подружки невесты. Вскоре вернулся Пугачёв с казаками, одаривший Устинью деньгами, состоялся обряд «рукобития» - официальный сговор между женихом и отцом невесты. Накрыли столы, Устинью усадили рядом с женихом, началось празднование, в ходе которого Пугачёв требовал от присутствующих пить в том числе за здоровье своего «сына» Павла Петровича , за «невестку» Наталью Алексеевну , за свою невесту. Казаки, в свою очередь, многократно произносили здравицы за государя Петра Фёдоровича. Гости не расходились до самого утра .
Выйдя из церкви, Пугачёв и новая «императрица» под приветственные крики собравшейся толпы, пушечные выстрелы и колокольный звон проследовали в дом атамана Толкачёва. В толпу бросали медные деньги, сам Пугачёв ехал с казаками верхом, Устинье приготовили сани. Свадебный пир продлился два дня, для гостей были выставлены «вино простое, пиво и мёд», «все бывшие на свадьбе казаки были шибко пьяны». Пугачёв одаривал свою новую родню шубами, сукном, «канаватами, зипунами и бешметами» .
«Императрица»
В качестве резиденции «царской четы» был определён каменный дом бывшего атамана Бородина, лучший в Яицком городке. На допросе в секретной следственной комиссии после того, как Яицкий городок вновь вернулся под правительственный контроль, Устинья Кузнецова показала, что пробыла в супружестве за Пугачёвым десять дней, имея в виду, что ровно столько дней она видела своего «царственного» супруга в доме. Большую часть времени своего супружества Устинья Кузнецова провела в компании специально назначенной свиты из казачьих жён и незамужних девушек-«фрейлин», возглавляемой «царской свахой» Аксиньей Толкачёвой. Отцу и братьям разрешалось и даже наказывалось навещать Устинью, но при этом им запрещалось садиться с ней за общий трапезный стол.
У ворот дома был назначен постоянный караул из казаков, в доме также постоянно находилась охрана, проинструктированная обращаться к Устинье «Ваше Императорское величество». Они же следили за выполнением строгого приказа Пугачёва, запрещавшего супруге покидать дом. По показаниям Устиньи и её родни на допросах, все дни она «ничего другова не делала, как, сидя во дворце, разговаривала со своими подругами». Во время немногих дней пребывания Пугачёва в Яицком городке Устинья пыталась укорить супруга, за то, что он женился на ней при живой «первой супруге» (императрице Екатерине II). Их диалоги, сохранённые в протоколах допросов секретных следственных комиссий, передают настойчивость, с какой Пугачёв держался царской легенды:
| - Какая она мне жена, когда с царства сверзила! Она мне злодейка! - Так тебе её не жаль? - Отнюдь не жаль, а жаль только Павлушу, потому что он - законной мой сын. А её, как Бог допустит в Петербург, то срублю из своих рук голову! - Нельзя этому статца, тебя туда не допустят, у ней людей много - разве тебе прежде срубят. - Я Оренбург скоро возьму и так до Питера дойду безпрепятственно. Только б Оренбург взять, а то все ко мне и приклонятся! Протоколы допросов Устиньи Кузнецовой |
После нескольких попыток Устиньи указать на двойственность своего положения в глазах многих казаков, Пугачёв запретил ей впредь поднимать эту тему, а быть счастливой и молиться Богу, «что он в такое достоинство её произвёл». Стараясь следовать приказу, в разговоре с Аксиньей Толкачёвой молодая «царица» всё равно не могла скрыть тревогу: «Вот. Аксиньюшка, могла ли я когда-нибудь мечтать о таком своём счастие? Но я боюсь, штоб оно не переменилось» .
Не удержалась однажды в разговоре с супругом Устинья и от сомнений в его царском происхождении:
Но большую часть времени общение «императрицы» Устиньи с супругом сводилось к довольно оживлённой переписке между Яицким городком и пугачёвским лагерем в Бердах. За неграмотную Устинью письма писал приставленный к ней ради этих целей малолетний грамотный казак Алексей Бошенятов, за Пугачёва, очевидно, его личный секретарь и дьяк Военной коллегии Иван Почиталин. Бо́льшая часть переписки была утрачена, сохранилось лишь единственное письмо Пугачёва Устинье:
Всеавгустейшей, державнейшей, великой государыне, императрице Устинье Петровне, любезнейшей супруге моей, радоватися желаю на нещетные леты!
О здешнем состоянии ни о чём другом к сведению вашему донесть не нахожу: по сие течения со всею армиею все благополучно. Напротиву того, я от вас всегда известнаго получения ежедневно слышить и видить писанием желаю. При сем послано от двора моего с подателем сего казаком Кузьмою Фофановым сундуков за замками и за собственными моими печатъми, которыя по получению вам, что в них есть, не отмыкать и поставить к себе в залы до моего императорскаго величества прибытия. А фурман один, которой с ним же, Фофановым, посылается, повелеваю вам, розпечатов, и, что в нём имеется, приняв на свое смотрение. Да при сем десить бочак вина с ним же, Фофановым, посылается. О чём, по получению сего, имеете принять и в крайнем смотрении содержитъ. А сверх сего, что послано съестных припасов, тому при сем предлагается точной регистр.
В протчем, донеся вам, любезная моя иператрица, и остаюся я, великий государь
Женитьба Пугачёва на простой казачке вызвала множество сомнений среди тех из казаков, кто до сих пор верил в подлинное происхождение «Петра Фёдоровича». Как показывал на допросах в следственной комиссии Иван Почиталин: «Когда ж Пугачёв обвенчался, то в народе сделалось сумнение, что Пугачёв не государь, и многие меж собой говорили: как де этому статца, чтоб царь мог жениться на казачке». Сотник личной гвардии самозванца Тимофей Мясников объяснял, в чём именно виделся промах Пугачёва: «…государи на простых никогда не женятся, а всегда берут за себя из иных государств царскую или королевскую дочь» . Впрочем, казаки были полностью согласны с Пугачёвым в оценке красоты Устиньи. Даже в августе 1774 года, когда сама Устинья была уже несколько месяцев в заключении в Оренбургском остроге, накануне последней битвы, в которой армия Пугачёва была окончательно разбита, казаки вспоминали о её красоте и стати. Начальник пугачёвской артиллерии Фёдор Чумаков признавался: «Ну брат, подлинно, то-то красавица. Уж я довольно видал хороших, только этакой красавицы не видывал!»
Следствие и суд
В октябре 1774 года П. С. Потёмкин привёз Устинью в Казань, где шло следствие над многими соратниками Пугачёва. В это время с Пугачёва, находившегося в Симбирске, местным художником было выполнено несколько портретов масляными красками. Один из портретов был доставлен в Казань, где Потёмкин устроил опознание личности самозванца его второй супругой и ближайшими пугачёвскими сообщниками. 6 ноября на Арском поле был сооружён помост с виселицей, на которой закрепили присланный портрет. Устинью подвели к помосту, после чего она громогласно объявила собравшейся толпе жителей города, что на портрете - «точное изображение изверга и самозванца, её мужа». После завершения этой церемонии помост с виселицей и портретом Пугачёва торжественно предали огню
В ноябре 1774 года Кузнецову доставили в Москву, где проводилось генеральное следствие над Пугачёвым и его главными сообщниками. Необходимости в новых допросах Устиньи не было. Согласно приговору от 9 (20 ) января года Устинья Кузнецова, как и первая жена Пугачёва Софья Дмитриевна (в девичестве Недюжева) с детьми, «ни в каких преступлениях не участвовали» и были признаны невиновными, однако не были отпущены к прежним местам жительства. Строка в приговоре гласила: «отдалить без наказания, куда будет предписано Правительствующим Сенатом» .
Жён самозванца содержать в Кексгольме, не выпуская их из крепости, и давая им только в оной свободу для получения себе содержания и пропитания, а сверх того производя из казны на каждого по 15 копеек в день
Таким образом, жёны Пугачёва, будучи формально освобождёны от наказания, получили куда более суровые условия заключения, нежели многие активные участники восстания. Так, казаки, заключённые в Кольский острог, почти сразу получили право жить на свободе, рыбачить и промышлять зверя без какого-либо надзора .
Ссылка
Сразу после проведения казни Пугачёва и его сообщников в Москве две жены Пугачёва и его дети были отправлены в Кексгольм под охраной подпоручика Нарвского пехотного полка Ушакова с 6 солдатами. Дабы избежать возможной встречи императрицы Екатерины II , которая планировала поездку в Москву для празднования окончания войны с Турцией, с участниками восстания, маршруты конвоя были проложены с объездом Петербурга. 22 января (2 февраля ) года Софью с детьми и Устинью доставили в Выборг, на следующий день - в Кексгольм. В Кексгольмской крепости был расквартирован крупный армейский гарнизон, но для жён и дочерей самозванца был выделен отдельный каземат в Круглой башне, которая со временем получила своё второе имя Пугачёвской. Малолетнего сына Пугачёва Трофима разместили в одиночной камере солдатской гауптвахты. Губернатор Энгельгардт довёл до сведения коменданта крепости Доможирова, что поступившие под его охрану члены семьи Пугачёва, чьё имя по приговору должно было быть предано «вечному забвению и глубокому молчанию», отныне не должны были называться ни старой фамилией, ни какой другой .
В 1787 году, в ознаменование 25-летия вступления на престол, Екатерина II объявила амнистию большому числу заключённых и ссыльных. Получив указание из Выборгского наместничества - «ежели есть в городе Кексгольме подходящие к освобождению» по указанным в манифесте статьям, комендант Кексгольмской крепости премьер-майор Гофман запросил генерал-прокурора Вяземского о том, не распространяется ли данная амнистия на жён и детей Пугачёва. Вяземский переслал запрос императрице, но 1 сентября та через статс-секретаря графа Безбородко передала, что «сии секретные арестанты не подходят под изъявленные в помянутом манифесте над прегрешившими милости, а для того тем арестантам остаться на прежнем положении» .
После восхождения на престол в 1796 году императора Павла I был проведён пересмотр многих уголовных дел и приговоров екатерининской эпохи. В Кексгольмскую крепость был направлен обер-секретарь Тайной экспедиции Сената А. С. Макаров, из доклада которого по итогам поездки известно, что за двадцать лет заключения никаких перемен в судьбе членов семей Пугачёва не произошло: «В Кексгольмской крепости Софья и Устинья, жёнки бывшего самозванца Емельяна Пугачёва, две дочери девки Аграфена и Христина от первой и сын Трофим с 1775 года содержатся в замке в особливом покое, а парень на гауптвахте в особливой комнате. Содержание имеют от казны по 15 копеек в день. Живут порядочно. Имеют свободу ходить по крепости, но из оной не выпускаются. Читать и писать не умеют» .
В следующий раз о судьбе родственников Пугачёва, в том числе об Устинье, вспомнили после вступления на престол Александра I. В связи с упразднением Тайной канцелярии Комиссия по пересмотру прежних уголовных дел в 1801 году изучила дела всех осуждённых по делу пугачёвщины и всех без исключения рекомендовала оставить в прежних местах, как и в 1787 году, записав жён Пугачёва в участники бунта вопреки тексту приговора 1775 года. Однако 2 (14 ) июня года Александру, бывшему в инспекционной поездке по гарнизонам Выборгской губернии, представили заключённых жён и детей самозванца. Увидев узников своими глазами, император распорядился освободить их из крепостного заключения, разрешив им поселиться в городском посаде Кексгольма: «избавя из-под тогдашнего караула, предоставить им жительство в городе свободное, с тем, однако, чтоб из оного никуда не отлучались, имея притом за поступками их неослабное смотрение» // , 1981. - С. 65-68. - 160 с. - (Страницы истории нашей Родины). - , 2015. - 399 с. - (Жизнь замечательных людей). - 3000 экз. - ISBN 978-5-235-03796-0 .
ГЛАВА III
Старый город. - Гробница казачьих вольностей. - Курени. - Пугачевский дворец и дом Устиньи Кузнецовой
Уральская железная дорога построена недавно. Когда возник вопрос об отчуждении земли под полотно дороги, - казачья община оказалась в затруднении; приходилось в неделенную степь пустить целую полосу, которая отходила в собственность дороги. В конце концов, отчуждение все-таки произошло... Право собственности приобретено дорогой почти за чечевичную похлебку.
Таким образом, коснувшись железнодорожных сребреников, казачий строй допустил к себе опасного соседа: на отчужденной земле стали элеваторы, мельницы, склады, задымились трубы, в темные осенние вечера загорелось электрическое освещение. Затем железнодорожная компания стала отчуждать эту землю третьим лицам, и опять на праве собственности... Первые попытки этого рода вызвали процесс, который община проиграла, и теперь под боком у бывшего Яицкого городка растет целый поселок, живущий своею особенною жизнью, и главное - растут интересы, которые, конечно, когда-нибудь потребуют и своего представительства. Вокзал и линия железной дороги - это вторжение "иногороднего" элемента в самое сердце казачьей общины...
Факт совершился. Казачий город выразил свое нерасположение тем, что отодвинул место для вокзала подальше. Но в последнее время он сам тянется к вокзалу своей северной частью... Паровой свисток, изгнанный с реки, раздается властно и невозбранно, растут склады, магазины, каменные дома... Старый исторический "городок" прижимается южною частью к Яику с его нетронутыми водами и учугом.
Это два полюса, два разных периода истории, Европа и Азия, прошедшее и будущее казачьей страны...
На самом рубеже между ними, как бы заступая дорогу надвигающейся Европе, на "Большой" городской улице стоит старый собор, почтенное серое здание с шатровыми крышами и облупившейся штукатуркой. Это тот самый собор, колокольня которого была когда-то взорвана пугачевцами. До сих пор старожилы указывают груду камней и щебня, отмечающих место этого взрыва. Здесь же около собора находился небольшой "ретраншемент", в котором полковник Симанов с "верными" старшинской стороны казаками отсиживался от овладевших городом пугачевцев.
Все здесь носит характер глубокой, седой старины. Рассказывают, между прочим, что будто старый собор упорно "не принимает новой штукатурки" и уже несколько раз сбрасывал ее с себя, как ничтожную шелуху. Простые казаки говорят об этом факте с глубоким убеждением и суеверной многозначительностью, офицеры с некоторым недоумением. Факт (объясняемый, быть может, особыми свойствами "войсковой" штукатурки) устанавливается многочисленными показаниями: старый собор упрямо отметает новую оболочку и как бы подает пример консерватизма своим смиренным соседям...
Внутри этого собора, на правой стороне, невдалеке от входа, бросается в глаза грубая каменная гробница, в форме саркофага, покрытая частью облупившейся темною краской. Над этой загадочною гробницей носятся сбивчивые предания. Говорят, между прочим, будто один из священников Петропавловской церкви (находившейся вне ретраншемента, во власти пугачевцев) отказался венчать Пугачева с казачкой Устиньей Кузнецовой и за это был замучен. Казаки "верной стороны" похитили его тело и положили в эту гробницу. Кажется; это предание неверно: исторические источники нигде не упоминают об этой казни. Наоборот, после захвата Пугачева яицкие священники подверглись суровым карам за излишнюю уступчивость требованиям "набеглого царя". По другой версии - под видом похорон попа полковник Симанов и осажденные "старшинские" казаки скрыли в гробнице войсковые регалии, - атаманские насеки и грамоты царей войску, - опасаясь, чтобы все это не попало в руки пугачевцев, если бы они взяли "ретраншемент". Как бы то ни было, таинственная гробница, неведомо кем поставленная в углу старого казачьего собора, привлекает общее внимание. В войске издавна существует легенда о какой-то грамоте царя Михаила Федоровича, в силу которой казакам отдавалась река Яик от вершин и до моря, со всеми притоками. Эта заманчивая грамота, сгоревшая будто бы в большой пожар еще в начале XVII столетия, служила предметом настойчивых розысков, и уже во времена Петра Великого зимовые яицкие станицы потратили немало денег, роясь в столичных архивах. Но никаких следов грамоты не нашлось, значит, она не могла и попасть в гробницу. В войске, однако, существует упорное убеждение, что какие-то реликвии казачьего строя и, может быть, какие-то его "права" дремлют в гробнице, в недрах старого собора, не принимающего новой штукатурки2*.
Вокруг собора и за ним раскинулись "курени": убогие деревянные домишки, порой плетневые мазанки с плоскими крышами. Здесь уже и не пахнет городом. Казачата играют в уличной пыли и на мураве, мимо церкви бредет старый-престарый казачище с посошком и бормочет что-то про себя. Вдали виднеются крутые, глинистые обрывы Урала, уже на другой, "бухарской" стороне. И под шум степного ветра, налетающего оттуда и крутящего вихрями летучую пыль, как-то даже забываешь, что стоишь на той же улице, в другом конце которой красуется триумфальная арка, европейские магазины, вокзал, элеваторы...
В куренях есть свои исторические достопримечательности. На углу Большой и Стремянной улиц показывают два скромных дома. Один из них, угловой, - деревянный, сложен, очевидно, очень давно, из крепкого лесу.
Бревна отлично еще сохранились, хотя один угол сильно врос в землю, отчего стены покосились, а тес на крыше весь оброс лишаями и истлел, кое-где превратившись в мочало. Другой, стоящий рядом, в глубь Стремянной улицы, тоже очень старый, сложен из кирпича с некоторыми претензиями на "архитектурные украшения". Он тоже весь облупился. Слепые окна отливают радужными побежалостями, крыльцо, выходящее во двор, весь заставленный кизяками, погнулось под бременем лет до такой степени, что могло бы возбудить любопытство архитектора самым фактом своего равновесия.
Местное предание гласит, что первый дом (деревянный) принадлежал казаку Петру Кузнецову, откуда Пугачев взял себе невесту, Устинью Петровну, ставшую на короткое время "казачьей царицей". В каменном - жил будто бы сам Пугачев во время наездов из Оренбурга...
Есть много оснований считать это предание верным. Местный старожил и литератор, Вяч. Петр. Бородин передавал мне, что несколько лет назад, при перекладке печи в каменном доме, печники нашли целую связку старинных бумаг, по-видимому, тщательно скрытых под печью. Очень может быть, что в связке этой находились интереснейшие материалы для истории Пугачева, но, к сожалению, полицейский надзиратель, знавший об этом факте, рассказал о нем слишком поздно, и отыскать бумаг не удалось...
Эта находка отчасти подтверждает, что старое каменное здание играло какую-то особенную роль в историческом движении. По словам того же В. П. Бородина, каменный дом принадлежал Кузнецову, и в нем жила Устинья уже царицей, а Пугачев останавливался у нее во время своих наездов в Уральск. Мне кажется, однако, что предание, связывающее оба соседние дома и называющее деревянный домик Кузнецовским, вернее. Известно, во-первых, что Кузнецов был казак небогатый, а каменных домов в то время было немного... Во-вторых, г-н Дубровин ("Пугачев и пугачевцы") говорит, что перед вторым отъездом в Оренбург Пугачев перевел свою новую жену в Бородинский дом, лучшее здание в городе. Место этого дома указывают теперь различно: это или нынешний атаманский дом на Большой улице, или еще один дом, давно уже перестроенный так, что от прежнего едва ли остались и стены.
Смутное предание и это точное указание истории легко примиряются, если принять во внимание, что Пугачев приезжал в Уральск еще до своей женитьбы. Как известно, он дважды вел подкопы под ретраншемент и сам постоянно руководил минными работами. Следы одной из этих мин и теперь еще видны в куренях, по направлению от собора - "а юго-запад. Очень возможно, что вначале Пугачев сам жил в этом каменном доме, распоряжаясь осадой и подкопом, а Кузнецовы были в это время его ближайшими соседями.
Выдающийся уральский исследователь и знаток старины покойный Иоасаф Игнатьевич Железное, в первой половине прошлого столетия собрал много живых еще преданий того времени, частью записанных со слов очевидцев и, во всяком случае, по свежим следам. Одна из рассказчиц, столетняя монахиня Анисья Невзорова, говорила Железнову (в 1858 г.) о знакомстве Пугачева с будущей "царицей".
Сидит, это он, Петр Федорович, под окном и смотрит на улицу, а Устинья Петровна на ту пору бежит через улицу, в одной фуфаечке да в кисейной рубашечке, рукава засучены по локоть, а руки в красной краске (она занималась рукодельем: шерсть красила да кушаки ткала), Тут он в нее и влюбился.
Этот рассказ современницы тоже указывает на близкое соседство обоих домов и подтверждает предание, витающее над этими полуразвалившимися зданиями на Стремянной: из окон этого каменного дома Пугачев мог видеть красавицу Устю, пробегавшую "по домашнему" через улицу. И это определило трагическую судьбу молодой казачки.
В старинных "делах", которые я имел случай читать в войсковом архиве, не раз упоминается о "называемом дворце" Пугачева. Весьма вероятно, что и сватовство и свадьба происходили еще в этом скромном доме. Судя по историческим данным, Устинья шла за "набеглого царя" неохотно. Когда к ней приехали сваты, она спряталась в подполье.
И что они, дьяволы, псовы дети, ко мне привязались? - говорила она.
Во второй раз к ней приехал уже сам Пугачев, но и тут Устинья и ее отец неохотно шли навстречу высокой чести.
После свадьбы и второго взрыва Пугачев опять уехал в Оренбург, но прежде он образовал целый штат "придворных" около новой "царицы". В бумагах войскового архива, в списках арестантов, содержавшихся во время усмирения бунта при войсковой канцелярии, я встретил, между прочим, имена:
"Устиньи Пугачевой", содержавшейся "за выход в замужество за известного злодея, самозванца Пугачева, и за принятие на себя высокой фамилии".
Сестры ее Марьи Кузнецовой - "по обязательству сродством с беззаконным самозванцем".
Петра Кузнецова - "за отдачу дочери своей Устиньи Петровой за злодея Пугачева".
Семена Шелудякова - "за бытие в самозванцевой партии и за езду от самозванцевой жены к злодею Пугачеву по почте под Оренбург с письмами".
Устиньи Толкачевой - "за бытие при самозванцевой жене за фрейлину".
Старшинской женки Прасковьи Иванаевой - "за бытие у самозванцевой жены стряпухой".
И, наконец, молодого казака-подростка - "за бытие при называемом дворце в пажах".
Брак этот не принес счастья Пугачеву и погубил бедную молодую казачку, захваченную вихрем исторических событий. Свадьба происходила под гром неважных пушчонок из ретраншемента, в котором укрепился Симанов с "верными казаками". В "куренях" пугачевцы тоже построили свою "воровскую батарею". Командовал ею мрачный Карга. Шла постоянная перестрелка. Летали ядра, пули, киргизские стрелы, язвительные слова. На древка стрел и дротиков привязывались разные укорительные письма... Бунтовщики самым язвительным образом отзывались о царице Екатерине. Симановцы осыпали оскорблениями ее невольную соперницу...
Сила Пугачева была в наивной и глубокой народной вере, в обаянии измечтанного страдальца-царя, познавшего на себе гонение, несущего волю страдальцу-народу.
Женитьба при живой жене была яркой, бьющей в глаза неправдой. Увлечение Пугачева было, должно быть, очень сильно, а оскорбить хороший казачий род незаконной связью он, по-видимому, боялся. Роковая для Устиньи свадьба состоялась. Совесть искренних пугачевцев была смущена. Покорное Пугачеву духовенство отказалось поминать новую "царицу" в ектеньях "до синодского указу"... Крыша кузнецовского дома была видна из ретраншемента. Ликование кощунственной свадьбы доносилось за стены укрепления, поддерживая не одну уже, быть может, колебавшуюся совесть "верной стороны". Если не симановские пушки, то полемические стрелы из рентраншемента приобрели после этого новую силу...
Как бы то ни было, - этот невзрачный, покосившийся дом видел в своих стенах своеобразный "придворный штат" фантастической царицы. Здесь толпились фрейлины - недавние подруги ее по куреням - и пажи-казачата. Пугачев, как известно, относился к Устинье с уважением и доверием. По всем данным, Устинья была скромная женщина, не вмешивавшаяся в дела и никому не сделавшая ни малейшего вреда в период своего сказочного царствования.
Впоследствии, по приказанию Панина, на Яик и в Оренбург были присланы особые вопросные пункты о поступках Пугачева и пугачевцев. Нет сомнения, что это расследование не оставило бы без внимания каких-нибудь смешных или предосудительных выходок выскочки-царицы, если бы они были. Но их не было. Устинья в своем исключительном положении вела себя скромно, с каким-то непосредственным тактом, и даже в те времена бездушной формалистики, когда всякая вина была виновата, она была признана по сентенции невиновной...
По временам у нее являлись сомнения... Не раз по ночам молодая казачка плакала и приставала к загадочному человеку, неожиданно ставшему ее мужем, с расспросами: кто он такой, действительно ли царь и по какому праву захватил ее молодую жизнь в водоворот своей туманной и бурной карьеры? Указание на драму, начавшуюся в стенах этого дома, сохранилось в допросах Устиньи, приводимых г-м Дубровиным. Но, разумеется, подлый деревянный язык застеночных протоколов не мог сохранить трогательных оттенков трагедии женского сердца... Жалобы и слезы юной казачки, смущенные ответы таинственного и мрачного человека, неожиданно вмешавшегося в ее жизнь, - все это теперь стало тайной старого дома. А так как и действительный Пугачев далеко не похож на то "исчадие ада", каким, по старой привычке, изображала его история, то очень может быть, что в эти минуты, наедине с молодой женой, ему бывало труднее, чем на полях битв, на приступах или позднее при "расспросах" с пристрастием Павла Потемкина...
Может быть, отчасти поэтому он не живал долго в Яицком городке и, примчавшись из Берды с небольшими отрядами по зауральской стороне, скоро опять мчался обратно снежными степями, рискуя встретиться с разъездами противников или попасть в руки орды...
Печальна дальнейшая судьба бедной казачьей царицы. Пугачев проиграл свое дело на Яике. Он умчался из-под Оренбурга, чтобы еще раз пронестись ураганом по заводской и крепостной восточной России, а Сима-нов со старшинской партией вышли из ретраншемента, и началась расправа. Устинья со всем своим штатом попала из "называемого дворца" в тюрьму при войсковой канцелярии. Потом пошли этапы, кордегардии, тюрьмы, эшафоты. Существует очень правдоподобный рассказ, будто бы Екатерина пожелала лично видеть свою фантастическую соперницу. Свидание состоялось. Екатерина нашла, что Устинья далеко не так красива, как о ней говорили. После всего, что пришлось перенести бедной казачке, полуребенку, на пути от этого скромного деревянного домика в куренях до дворца Екатерины, отзыву этому можно, пожалуй, поверить...
Это свидание могло бы послужить благодарным сюжетом для интересной исторической картины. После него Устинья исчезает надолго в казематах Кексгольмской крепости. Более четверти века спустя (в 1803 г.) царственный внук Екатерины, мечтательный и гуманный Александр I, обходя эти казематы, встретил там, между прочим, и Устинью. На вопрос государя, ему сообщили, что это вторая жена Пугачева. Александр тотчас же приказал освободить ее, но, конечно, это пришло уже слишком поздно...
Да, торжественная история имеет также свои задворки, совсем не торжественные и не красивые. Бедная Устя, скромная казачка из куреней, красивый мотылек, захваченный бурей исторического движения, - и великая императрица... Кто их рассудит, и если кто рассудит, то какой тяжестью ляжет на чашку великих дел Екатерины несчастная судьба скромной казачки?
.....................................................................
В обоих исторических домах живут какие-то бедняги-татары. В то время, как я внимательно осматривал их и снимал фотографии, хозяев не было дома. Тусклые окна загадочно глядели на улицу. Двор, на котором некогда толпились казачьи старшины, полковники и "генералы", передразнивавшие графов и князей екатерининской свиты, зарос муравой и был покрыт кучами "кизяка", запасенного на зиму бедной татаркой. Деревянное крыльцо, на котором, вероятно, сиживал казачий царь, творивший свою расправу, уже совсем покосилось, и веревка для грязного белья тянулась между колонками широкой террасы.
Пока я с моим спутником П. Я. Шелудяковым, потомком очень видного пугачевца, ходили вокруг дома, заглядывая во двор, к вам стали собираться обитатели заинтересованных "куреней", казаки и татары. Один из них сообщил с таинственной многозначительностью, что в каменном что-то "непросто"...
Мотри, - непременно есть что-нибудь...
Что же именно?..
Да уж... Чего говорить-то...
Оказалось, по рассказам соседей, что живущая в бывшем "дворце" вдова татарка слышит по временам под полом возню, шум, голоса и стоны. В смутном сознании куренных обывателей полуразвалившееся здание все еще хранит и бурные страсти, и невыплаканные слезы его бывших обитателей.
Самое наше посещение создало в куренях новую легенду: обыватели заключили, что цель нашего осмотра - покупка "казною" пугачевского дома, как бывшего царского дворца. Может быть, в интересах истории это и следовало бы сделать, но... эти достопримечательности куреней - памятники "опальные", о которых никто не позаботится, пока они, покорные времени, не сровняются с землей...
С этими мыслями в голове, с трогательным и грустным образом бедной Усти в воображении оставил я Стремянный переулок. "Дворец" стоял все так же насупленный и молчаливый, в окне кузнецовского дома мелькнуло за стеклом детское личико. Степной ветер взметывал белесые листья тополей над старым руслом реки, а невдалеке, в своих крутых берегах, бурлил и метался дикий Яик...
Примечания
2* В интересах истории подымался даже вопрос о вскрытии гробницы, но дело это заглохло, кажется, в духовном ведомстве.
Приключения и судьба «женок» причастных к Пугачевскому бунту
I.
Щекотливый вопрос Пугачевского восстания.- Поношение имени Екатерины II.- Взятие жены Пугачева, Софьи, с детьми, и ее показания.- Истребление памяти Пугачева,- Сожжение его дома и переименование станицы .
В числе многих неприятных для императрицы Екатерины II вопросов, поднятых заволжским пугачевским пожаром, был один, весьма щекотливый для нее, как для женщины и императрицы.
Назвавшись именем Петра III, Пугачев, вместе с тем, стал величать себя ее мужем, и имя его, вместе с ее именем, поминалось на ектеньях передавшегося Пугачеву духовенства.
Он славил ее своей неверной женой, от которой идет отнимать престол, а его приближенные старались распускать среди заволжского казачества, и вообще среди народа, самые невыгодные мнения о ней.
Всполошившееся правительство послало офицеров удостовериться в размерах возмущения в донском и уральском войсках и в степени сочувствия этих войск самозванцу. «Сочувствия», по расследованиям, не нашлось, но за то ротмистр Афанасий Болдырев нашел законную «прямую» жену Пугачева Софью Дмитриеву, дочь донского казака Недюжина. Она была отыскана, в октябре или ноябре 1773 г., на месте прежнего жительства Пугачева, в Зимовейской станице, и оказалась женщиною лет 32-х с троими детьми: сыном Трофимом, 10-ти лет, и дочерьми — Аграфеной, 6-ти, и Христиной, 3-х лет. По бедности, все это семейство скиталось «меж дворов». По рескрипту императрицы Бибикову всю семью Пугачева велено было взять под присмотр, чтобы семья эта «иногда» могла служить «к удобнейшему извлечению из заблуждения легковерных невежд» и «к устыдению тех, кои в заблуждении своем самозванцовой лжи поработились».
Прихватили заодно и брата Пугачева, Дементия Иванова, служилого казака 2-й армии (племянник его уже находился в Петербурге под присмотром) — и весь этот улов отправили в «без всякого оскорбления». В Казани приказано было содержать их на «пристойной квартире, под присмотром, а давать ей пропитание порядочное». Добродушная императрица отнеслась так мягко к жене и детям Пугачева за их непричастность к замыслам самозванства, а так же памятуя слова Петра Великого: «брат мой, а ум свой».
В Казани Софье Дмитриевой Пугачевой сделали допрос, причем обнаружилось, что Емельян Пугачев женился на ней лет десять тому назад, жил в Зимовейской станице своим домом, служил исправно в казачестве, а в последнее — перед бунтом — время несколько замотался, расстроился, был в колодках и бежал.
Тут же обнаружилось, что Софья была не очень преданной женой и заслужила сама то пренебрежение, какое оказал ей Пугачев впоследствии. Скитаясь и голодая, Пугачев подобрался однажды ночью, в великом посту 1773 года, к своему собственному дому и робко стукнул в окно, прося у жены пристанища и хлеба.
Софья пустила его, но с коварной целью выдать станичному начальству и, незаметно увернувшись, донесла о нем.
Среди ночи Пугачева снова схватили, набили на него колодки и повезли на расправу, но в Цымлянской станице он снова бежал и скрывался вплоть до грозного своего появления уже под именем Петра III.
Софья Дмитриева с детьми и с братом Пугачева осталась по взятии ее в Казани.
В январе (10-го) 1774 года, войсковому атаману, Семену Сулину, послали из Петербурга указ следующего содержания:
Двор Емельки Пугачева, в каком бы он худом или лучшем состоянии ни находился, и хотя бы состоял он в развалившихся токмо хижинах,- имеет донское войско при присланном от Обер-коменданта крепости св. Дмитрия штаб-офицере, собрав священный той станицы чин, старейших и прочих оной жителей, при всех сжечь и на том месте, через палача или профоса пепел, развеять, потом это место огородить надолбами или рвом окопать, оставя на вечныя времена без поселения, как оскверненное жительством на нем, все казни лютыя и истязания делами своими превзошедшаго злодея, котораго имя останется мерзостью на веки, а особливо для донского общества, яко оскорбленнаго тем злодеем казацкаго на себе имени — хотя отнюдь таким богомерзким чудовищем ни слава войска донского, ни усердие онаго, ни ревность к нам и отечеству помрачаться и не малейшаго нарекания претерпеть не может.
Дом Пугачева в Зимовейской станице оказался проданным Софьею от нечего есть за 24 рубля 50 копеек на слом в станицу Есауловскую казаку Ереме Евсееву и перевезенным покупщиком к себе.
Дом отобрали от Еремы, вновь поставили на место в Зимовейской станице и сожгли торжественно.
Чтение указа императрицы, как видно из последующего, так подействовало на казаков, устыдя их, что они, по совершении экзекуции над домом, просили чрез того же донского атамана Семена Никитича Сулина заодно уж и станицу их перенести куда-нибудь подальше от проклятого и зараженного Емелькою Пугачевым места, хотя бы и не на столь удобное.
Просьба их была уважена в половину: станица не перенесена, а только переименована из Зимовейской в Потемкинскую.
II.
Первые успехи Пугачева.- Майор Харлов и его жена.- — наложница Пугачева и его к ней привязанность.- Неестественная, но вероятная взаимность этого чувства со стороны Харловой.- Слобода Берда и царский антураж.- Убийство Харловой.
В то время, когда подобными мерами истреблялась самая память о Пугачеве, самозванец, опираясь на общее недовольство казаков и инородцев — башкир, калмыков и киргизов, делал быстрые, кровавые успехи и жестоко расправлялся с дворянством за угнетение народа и преданным Екатерине начальством крепостей.
26-го сентября 1773 года, совершая свое победоносное шествие к Оренбургу, Пугачев от крепости Рассыпной, покорившейся ему, подошел к Нижне-Озерной (все расположены на берегу реки Яика), где командиром был майор Харлов. Слыша о шествии мятежника и его бесцеремонности с женским полом, Харлов заблаговременно отправил свою молоденькую и хорошенькую жену, на которой недавно женился, из своей крепости в следующую по направлению к Оренбургу, Татищеву крепость, к отцу ее, командиру той крепости Елагину. С Нижне-Озерной крепостью случилась обыкновенная в Пугачевщину история: казаки передались Пугачеву. Харлов со своей немощной инвалидной командой не мог устоять против Пугачева, и по не долгой битве крепость была занята. Майор думал откупиться от смерти деньгами, но напрасно: суд Пугачева над непокорным ему начальством был короток. Полумертвого от ран Харлова, с вышибленным и висящим на щеке глазом, повесили вместе с двумя другими офицерами.
Расправившись с Нижне-Озерной крепостью, Пугачев двинулся на Татищеву. Расставив против крепости пушки, Пугачев сначала уговаривал осажденных «не слушать бояр» и сдаться добровольно, а когда это не имело успеха, приступил не спеша к осаде и к вечеру ворвался в крепость, пользуясь смятением осажденных во время произведенного им пожара. Начались расправы. С Елагина, отлучавшегося тучностью, содрали кожу. Бригадиру барону Билову отрубили голову, офицеров повесили, нескольких солдат и башкир расстреляли картечью, а остальных присоединили к своим войскам, остригши волосы по-казачьи — в кружок. В Татищевой, между пленными, попалась Пугачеву и (прим. «Бердской слободы»: ) он был прельщен ее красотою так, что пощадил ей жизнь, а по ее просьбе и ее семилетнему брату, и взял ее в свои наложницы.
Вскоре хорошенькая Харлова завоевала симпатию Пугачева, и он начал к ней относиться не как к простой наложнице, а удостоил ее своей доверенности и даже принимал в иных случаях ее советы. Харлова стала около Пугачева не только близким, но и любимым человеком, чего нельзя сказать о других, даже самых преданных ему, приверженцах, в основе отношений к которым была общность кровавого преступления — связь ненадежная, что и доказала последовавшая через год выдача самозванца сообщниками.
Трудно сказать, что сама Харлова чувствовала к своему завоевателю, но бесспорно, что Пугачев питал к симпатичной Харловой непритворную привязанность, и она имела право всегда, во всякое время, даже во время его сна, входить без доклада в его кибитку;- право, каким не пользовался ни один из его сообщников. Это доверие Пугачева к своей наложнице, да к тому еще «дворянке», заставляет нас сделать весьма вероятное заключение, что и сама Харлова не наружно только (Пугачева провести было трудно) была с ним дружна, а почувствовала нечто другое, противоположное страху и отвращению, которые он должен был бы ей внушить началом своего знакомства.
Или Пугачев умел завоевывать расположение к себе женщин, или тут кроется одна из тех загадок, каких много представляет нам женское сердце и женская натура.
С сентября же началась осада крепости Яицкого городка, где укрепился с горстью преданных людей храбрый Симонов, тогда как самый город предался Пугачеву и был в его руках, а с начала октября 1773 года был осажден с нераспорядительным немцем губернатором, Рейнсдорпом, и обе осады затянулись надолго.
Пугачев расположился станом на зиму в Бердской слободе, в семи верстах от Оренбурга, и повел осаду не спеша, не желая «тратить людей», а имея намерение «выморить город мором».
В Берде, которую Пугачев хорошо укрепил, он устроился совсем по-царски, сделав себе маскарадный : (или Зарубин), его главный наперсник, был назван фельдмаршалом и графом Чернышевым, Шигаев,- графом Воронцовым, Овчинников — графом Паниным, Чумаков — графом Орловым. Равным образом и местности, где они действовали, получили названия: слобода Берда — Москвы, деревня Каргала — Петербурга, Сакмарский городок — Киева.
Харлова поселилась вместе с Пугачевым в Бердской слободе и пользовалась там своим исключительным положением, но ей недолго пришлось пожить на свете.
Скоро любовь к ней Пугачева возбудила ревнивые подозрения его сообщников и главных помощников, не хотевших никого иметь между собою и главою восстания. Может быть, это была и зависть к любимому человеку, может быть, «дворянка» Харлова, опираясь на любовь к ней лже-царя, пренебрегла заискиванием у пугачевских «графов» или обошлась с ними несколько презрительно; наконец, может быть и то, что «графы» видели и боялись смягчающего влияния молодой прекрасной женщины на их сурового предводителя. Как бы там ни было, но скоро сообщники стали требовать от Пугачева, чтобы он удалил от себя Харлову, которая-де на них наговаривает ему. Весьма вероятно, что Харлова и жаловалась Пугачеву на оскорбления ее грубыми воротилами Бердской орды.
Пугачев не соглашался на это из сильной привязанности к свой пленнице, чувствуя, что с нею он лишится любимого (а может быть и любящего) человека, но, в конце концов, эта борьба кончилась победою его сообщников. говорит, что Харлову Пугачев выдал сам, а граф Салиас в своем романе «Пугачевцы» описывает расправу, как происшедшую в отсутствии Пугачева, и, по нашему мнению, он ближе к истине: Харлову безжалостно застрелили, вместе с ее семилетним братом, среди улицы и бросили в кусты.
Перед смертью, истекая кровью, несчастные страдальцы еще имели силу, чтобы подползти друг к другу и умереть обнявшись.
Трупы их долго валялись в кустах, как отвратительное доказательство тупой жестокости сподвижников Пугачева.
Пугачев, скрепя сердце, покорился этой наглости своих сообщников и, вероятно, загоревал о потере любимой женщины, ибо мы видим, что вскоре после этого казаки принялись высватывать Пугачеву невесту настоящую, чтобы стала женою, как следует великому государю, и тут снова вопрос об императрице Екатерине II, как жене Петра III, принял весьма щекотливую и оскорбительную формой будучи поднять и обсуждаем на казачьих «кругах» т.е. собраниях, но об этом будет повествование дальше.
III.
Прасковья Иванаева, ярая поклонница Пугачева.- «Алтынный глаз».- Курьер Петра III.- Иванаева и ее смутьянства.- Плети майорше.- Она дерется за Пугачева, переодетая казаком.- Пугачев ее берет в стряпки и экономки.- Торжество Иванаевой.
Говоря о женщинах Пугачевского восстания, нельзя обойти молчанием интересную личность жены войскового старшины, Прасковьи Гавриловой Иванаевой, ярой поклонницы Пугачева.
Перед Пугачевским бунтом, вероятно незадолго, когда ей было 26 лет от роду, муж ли ее бросил, или она оставила мужа, но только они жили розно — муж в Татищевой крепости на службе, а жена в Яицком городке (ныне Уральске) в своем собственном доме.
Прасковья Иванаева слыла в Яицком городке женщиной непорядочной и на язык невоздержной; завела себе любовников, что строго наказывалось у казаков, словом, была в городке человеком заметным.
Слухи, о появлении оставшегося в живых Петра Ш ходили в яицком войске уже давно, с самой смерти его в 1762 году.
Казак Следынков, прозванный «алтынным глазом», еще задолго до появления Пугачева, уже мутил народ, разъезжая по Оренбургской губернии и появляясь в горнозаводских селениях.
Он называл себя «курьером Петра III», которому поручено осмотреть порядки: каково казачество живет, да не притесняется ли начальством, чтобы потом император Петр III рассудил всех по правде. Алтынный глаз при этом делал сборы на подъем батюшки-царя, и хотя был пойман и наказан, но искра в народ была брошена.
Такие события поселили во всем Заволжьи непреодолимую веру «в пришествии Петра III», и веры этой не могли поколебать никакие, даже самые жестокие, мероприятия правительства.
Они только озлобляли народ, скопляли недовольство, чтобы потом, при малейшем поводе, вспыхнуть страшным пожаром мятежа.
Много слышала об этом и Прасковья Иванаева, но до поры до времени крепилась и разговаривала об этом, как все, полголоса, так чтобы начальству не очень было слышно и заметно.
Но вот, над Прасковьею собирается беда: строгое общество яицкого городка, скандализованное непотребным житьем Прасковьи Иванаевой, вздумало прибегнуть к своим старым законам о наказании за блуд и подало, жалобу яицкому коменданту, полковнику Симонову, прося Иванаеву, по старому обычаю, высечь в базарный день.
Разъярилась невоздержная на язык Иванаева, услышав об этом, и в таковой крайности начала по всему городку громко проповедовать, что-де скоро придет государь Петр Федорович, который все настоящие порядки уничтожит и все начальство сместит. Проповедовала она с присущих озлобленной женщине азартом и неустанно — и находила много сочувствующих ее проповеди людей и голосов, вторивших ей.
Городок замутился, начальство и не надо было, что тронуло такую горластую бабу в такое смутное время, но делать нечего — надо было расправляться.
Симонов донес о смуте оренбургскому губернатору Рейнсдорпу; тот ордером от 17-го июля 1773 года, почти перед самым приходом Пугачева, приказал Иванаеву публично выдрать плетьми, что и было исполнено,- Прасковью жестоко отодрали на площади.
Это в конец озлобило неуемную бабу против начальства, но не смирило нисколько. Прошел только один месяц, и грозный Пугачев явился пред Яицким городком. Казаки встретили его с радостью, и городок передался ему весь, только храбрый Симонов засел с тысячью команды в укреплении и не сдавался самозванцу.
Городок вооружился против своего прежнего начальника, сами жители повели против него осаду, и между ними особенною яростью отличалась переодетая казаком — Прасковья Иванаева.
Так дождалась она исполнения своей заветной мечты и с радостью пошла служить Пугачеву. С этого времени Иванаева становится предайнейшим Пугачеву человеком, словом и делом ратуя за него, даже с пренебрежением к плетям, которыми неоднократно после этого драли ее.
Пугачев заметил Прасковью Иванаеву, призвал к себе и обласкал; она вызвалась быть у него стряпкой и экономкой, чтобы вести его царское хозяйство. Тут выступает на сцену ненадолго и муж ее, полковой старшина Иванаев: он передался Пугачеву, вместе с прочим казачеством, при взятии Татищевой крепости, и служил при нем, надеясь достичь степеней, известных, и, пожалуй, достиг бы этого, если б ему не стала мешать жена его.
Стоя гораздо ближе и интимнее к Пугачеву, она начала интриговать против своего мужа, и вследствие этого Иванаев был у Пугачева в некотором пренебрежении, не смотря на свой майорский чин. Ему предпочитались простые рядовые казаки и ставились над ним начальниками, и Иванаев в конце концов бежал от Пугачева и скрывался, не передаваясь на сторону и правительства из боязни наказания за измену.
Прасковья Иванаева торжествовала, и вскоре начинается дело о женитьбе Пугачева, где она принимает живое и деятельное участие.
IV.
Сборы Пугачева жениться.- Красавица Устинья — невеста Пугачева.- Затруднение по поводу нерасторгнутого брака с Екатериною II.- Свадьба.- Поминовение Устиньи на эктениях.- Саранский архимандрит и его услужливость.- Недолгое царствование Устиньи.
Пугачев задумал жениться, чтобы, вероятно, не грустить по убитой Харловой, вследствие каковой грусти обладавший сильным темпераментом Пугачев начал бесчинствовать: увез из Яицкого городка трех девок в Берду и жил с ними бесчинно в одной кибитке. Старшины, «чтобы впредь такого-похищения он не мог сделать и притом видя его «наклонности» — решили согласиться на желание своего государя, хотя полагали, что жениться ему еще рано, ибо он не устроил еще порядочно своего царства».
— В том есть моя польза! отрезал Пугачев на увещания старшин,- и дело сладилось. Решили, однако, женить его на яицкой казачке, чтобы браком этим скрепить еще более узы симпатии и сочувствия, какие питали к Пугачеву яицкие казаки.
В Яицком городке жила в это время красавица-девушка, дочь казака Петра Кузнецова, Устинья, с отцом и снохою в собственном доме. Выбор пал на нее, как на вполне достойную по своей красоте и «постоянству» высокой чести быть женою государя Петра Федоровича.
Сватами были Толкачев и Почиталин; Устинья, по девичьей робости, не хотела было и показываться им, но дело повели круто: сам Пугачев приехал посмотреть невесту, одобрил ее, дал ей несколько серебряных рублей и поцеловал.
— Чтобы к вечеру быть сговору, сказал строго Пугачев,- а завтра быть свадьбе! Венчали его с торжеством в Яицком городке в церкви Петра и Павла «соборне», причем Устинью поминали «благоверною императрицею», а на свадебном пире новобрачный самозванец раздавал подарки.
Бесспорно, что Пугачев если не питал к своей невесте любви, то она возбуждала его страсть и нравилась ему красотою, что же касается ее участия в совершении этого брака, то оно было, как и по всему видно, довольно пассивное.
Свадьба совершилась по одним источникам в январе, а по другим — в феврале 1774 года, в Яицком городке. Для житья «молодым» был выстроен дом, называвшийся «царским дворцом», с почетным караулом и пушками у ворот.
Устинья Кузнецова стала называться «государыней императрицей», была окружена роскошью и изобилием во всем,- и все это совершалось тогда, когда комендант Симонов сидел в укреплении осажденный, терпел голод, подвергался приступам и ждал смерти.
В царском дворце пошли пиры горой и разливанное море.
На этих пирах «императрица Устинья Петровна» была украшением и принимала непривычные ей почести, и поклонение, от которых замирало ее сердце и кружилась голова. Ей, не разделявшей ни мыслей, ни планов Пугачева, не знавшей — ложь это или истина, должно было все казаться каким-то сказочным сном наяву. Муж окружил ее подругами и сверстницами — казачками, они назывались «фрейлинами государыни императрицы». Одна из них была Прасковья Чапурина, другая Марья Череватая; а главною надзирательницею была назначена Аксинья Толкачева, жена его сподвижника. Прасковья Иванеева играла в этом грубо-маскарадном антураже тоже важную роль и душевно была предана и Пугачеву, и Устинье Петровне, по простоте души или по расчету почитая их за истинных царя и царицу. Пугачев, чтобы сохранить за этим маскарадным актом все значение, отдал повеление поминать во время богослужения на эктениях Устинью Петровну, рядом с именем Петра Федоровича, как императрицу, но это не удалось ему почему-то в Яицком городке: духовенство отказалось от этого, ссылаясь на неимение указа от синода,- и Пугачев, по непонятной причине, не настаивал на этом. Этот отказ довольно странен: если духовенство не боялось венчать его с Устиньей, как царя, поминать его на эктениях, как царя, то, что же духовенству стоило к этим винам присоединить и новую? Ведь отговорка неимением указа от синода была смешна, если духовенство, хотя наружно, почитало его за царя! И умный Пугачев соглашается с этим смешным доводом, хотя его «царскому достоинству» наносился этим некоторый ущерб.
Или ему самому казалось уж это чересчур смешным по отношению к Устинье Петровне Кузнецовой — Пугачевой?
Впрочем, таким упорством было заражено не все духовенство, и мы имеем сведение, что в некоторых местах духовный чин был сговорчивее и покорнее велениям самозванца.
Гораздо позже, по переходе Пугачева на эту сторону Волги, 27-го июля 1774 года, когда он с торжеством вошел в Саранск, Пензенской губернии, встреченный не только простонародьем, ждавшим его с нетерпением, но и купечеством, и духовенством со крестами и хоругвями, на богослужении архимандрит Александр помянул вместе с Петром Федоровичем и императрицу Устинью Петровну, уже бывшую в это время в руках правительства, но саранскому простолюдью и духовенству недолго пришлось торжествовать.
На третий день, 30-го июля, торжествующий Пугачев направил свое триумфальное шествие в самой Пензе, поставив над Саранском «своих» начальников, а 31-го вошел в Саранск следовавший за Пугачевым по пятам Меллин и начал перевертывать порядки по-старому: арестовал пугачевское «начальство» и «зачинщиков» духовных и светских, а усердный архимандрит Александр был предан суду в Казани, извержен сана (причем в церкви были солдаты с примкнутыми штыками, а на Александре оковы), расстрижен и сослан. Этот случай дает нам основание предполагать, что в отказе яицкого духовенства поминать Устинью были особенные, местные причины, и их уважил Пугачев, не хотевший ссориться с нужными ему людьми.
На самом деле Устинья была царицей только по своей красоте; подругой же Пугачеву, умному и кипевшему жизнью, быть не могла. Таковою могла быть Харлова, но ее столкнули с дороги прежде времени. Неразвитая Устинья могла быть только наложницей, и Пугачев первый это увидел и устроил дела сообразно этому. Он не приблизил свою новую жену к себе, как это было с Харловой, а, живя под Оренбургом в Бердской слободе, за 300 верст от Яицкого городка, оставил Устинью в этом последнем забавляться со своими фрейлинами-казачками, и ездил лишь к ней каждую неделю, прохлаждаться и нежиться с 17-ти-летней писаной красавицей.
Начальниками осады Яицкого городка были пугачевские предводители Каргин, Толкачев и Горшков, которые вели ее в отсутствие. Пугачева, но, кроме того, каждый приезд «самого» ознаменовывался сильнейшими атаками на храбро державшихся и изнемогавших уже от голода приверженцев Екатерины II. Осажденные уже ели глину и падаль, но не думали сдаваться; уже Пугачев рассвирепел от упорства своих противников и поклялся перевешать не только Симонова и его помощника Крылова, отца нашего баснописца, но и семейство последнего, находившееся в Оренбурге, а в том числе и малолетнего сына его, Ивана Андреевича Крылова.
Осажденные уже выдержали полугодовую осаду, отрезанные со всех сторон от остального мира, имея врагами своими весь город. Замедли избавление еще немного, и угроза Пугачева была бы приведена в исполнение со всею жестокостью разъяренного упорством победителя.
Но освободители пришли 17-го апреля 1774 года. В этот день приблизился и вступил в город отряд Мансурова, мятежники разбежались, начальники осады были выданы, голодные накормлены. Это случилось на страстной неделе, но день этот для осажденных был радостнее самого Светлого Воскресения — они избавились от верной и мучительной смерти.
V.
Арест «императрицы Устиньи» и Прасковьи Иванаевой.- Иванаеву снова дерут и водворяют на старое место жительства.- Взятие Пугачевым Казани и освобождение Софии с детьми.- Вместо Софьи Устинья в Казани.- Софья снова отнята у Пугачева.- Поимка его самого.
В этот же день пришел конец и прохладному житью «матушки-царицы» Устиньи Петровны: «фрейлины» ее тотчас же разбежались, а ее самое и верную Прасковью Иванаеву, вступивший снова в должность Симонов арестовал, заковал по рукам и по ногам и посадил в войсковую тюрьму.
При взятии Устиньи, задорная и преданная Иванаева подняла скандал, защищая «матушку-государыню» и грозя гневом Петра Федоровича, но с нею в этом случае поступили «невежливо», и бедная баба все-таки снова попала в руки ее врагов, победу над которыми она уже торжествовала!
Дома и имущество Устиньи были опечатаны и охранялись караулом; дом Иванаевой оказался сданным внаймы вдове войскового старшины, Анне Антоновой, и его не тронули.
26-го апреля 1774 года Устинью с Иванаевой, в числе других 220 колодников, Симонов отправил уже в освобожденный Оренбург, в учрежденную «секретную комиссию» для допросов.
Эти женщины, быв приближены к Пугачеву, могли сообщить следователям много важных сведений о самозванце, который в. это время ловко увертывался от посланных за ним отрядов и особенно от энергичного в преследовании Михельсона.
В Оренбурге женщин допрашивал председатель секретной комиссии, коллежский советник Иван Лаврентьевич Тимашев, и дело о Прасковье Гавриловой Иванаевой нашел не особенно важным, ибо решил его собственною властью. Преступления Прасковьи, которая на этот раз, может быть, и присмирела, было решено наказать трехмесячным тюремным заключением, а после того бить плетьми и затем сослать на житье в Гурьев городок.
Но этот последний пункт был впоследствии отменен, и Иванаеву, наказав плетьми, водворили на место ее жительства, в , в собственном доме, о чем и был уведомлен яицкий комендант Симонов, вместе с препровождением к нему его «старой знакомки».
Невесело возвратилась яростная поклонница Пугачева в Яицк, в среду жителей, помнивших и позор, и кратковременное торжество ее.
Иванаева, затаив злобу, поселилась в своем доме вместе с нанимавшим его семейством войскового старшины Антонова.
Устинья Кузнецова в Оренбурге была трактована, как важное для следствия лицо, сидела закованная в тюрьме, и все допросные речи ее хранились в тайне.
А в это время Пугачев, теснимый Михельсоном, опрокинулся на Казань и 12-го июля 1774 года взял ее, предав огню и разграблению своих шаек. К вечеру, оставив Казань в грудах дымящихся развалин, Пугачев отступил, а на утро спасавшиеся в крепости люди, ожидавшие с ужасом полчищ Пугачева, с радостью увидели гусар Михельсона, спешно мчавшихся к городу. Казань была в ужасном состоянии: две трети города выгорело, двадцать пять церквей и три монастыря тоже дымились в развалинах!
Тюрьма, где Пугачев год только тому назад сам сидел в оковах, была им сожжена, а колодники все выпущены на свободу.
Там же, в Казани, содержалась и первая жена Пугачева, Софья Дмитриева, с троими детьми. Узнав об этом, Пугачев велел их представить к себе, и ее испуганный вид произвел на него сильное впечатление. Он был растроган и, не помня старого зла, велел освободить их из рук правительства и взять в свой лагерь, чтобы они следовали вместе с ним.
— Был у меня казак Пугачев, сказал самозванец окружающим, хороший мне был слуга и оказал мне великую услугу! Для него и бабу его жалею!
Таким образом, Софья Дмитриева снова попала в руки Пугачева, но он не мстил ей за выдачу его в трудную минуту.
Правительство приобрело Устинью Пугачеву и потеряло Софью, но она уже не была так нужна правительству теперь — все необходимое было у нее выспрошено.
В обозе Пугачева Софья Дмитриева с детьми переправилась и за Волгу, на нашу сторону, сопровождала его во всех дальнейших походах, последовала за ним и тогда, когда, теснимый со всех сторон, Пугачев снова поворотил к Волге.
Между тем в очищенной от мятежных шаек Казани приводилось все в старый порядок.
На смену освобожденной Софьи Дмитриевой привезли в Казань Устинью Кузнецову и снова подвергли допросу в казанской секретной комиссии, где действовали генерал-майор Павел Сергеевич Потемкин и капитан гвардии Галахов.
Тут обнаружилось, что в опечатанном доме Устиньи, в Яицком городке, находятся сундуки с имуществом ее мужа, Пугачева, и за ними тотчас же послали нарочного, чтобы Симонов выдал их и препроводил под надежным конвоем в Казань.
Что найдено в этих сундуках — неизвестно. Вероятно, кроме драгоценностей, награбленных за Уралом, ничего важного.
Вся эпоха пугачевского бунта представляет какую-то странную игру в прятки: сегодня входит в город Пугачев и расправляется по-своему, завтра он уходить,- по пятам его вступают правительственные войска и начинают все переделывать. Быстрые перемены, от которых хоть у кого закружится голова — и в конце концов — кровь, стоны, пожары, грабеж!
Пугачев доигрывал свою страшную комедию с переодеванием; он уже, как дикий зверь, загнанный охотниками, свирепо бросался из стороны в сторону и затем вдруг повернул к Волге обратно, питая все-таки какие-то грандиозные планы. Его преследовали по пятам; в самом войске его открылись измены, начали уходить от него массами; среди самых близких сообщников начались тайные переговоры о выдаче самого Пугачева!
В этом переполохе, когда преследовавшие Пугачева отряды отхватывали от него кусок за куском от обоза и войск, в августе 1774 года была снова взята правительственными войсками и Софья Дмитриева с обеими дочерьми; малолетний сын Пугачева, Трофим, остался при нем. Софью Пугачеву опять, во второй раз, отправили в Казань, где сошлись теперь обе жены Пугачева, и с этого времени, кажется, судьба их связана вместе, они терпят одну и ту же участь.
Наконец, Пугачева снова угнали за Волгу. К преследовавшим мятежника Михельсону, Медлину и Муфелю присоединился Суворов; они переправились за Пугачевым через Волгу и там осадили его со всех сторон, отрезав всякую возможность вырваться.
История поимки Пугачева, как она рассказана, по преданиям, у А. С. Пушкина, рознится от истории, извлеченной из дел Государственного Архива Н. Дубровиным и крайне интересна, но задача этой статьи не позволяет нам отклониться в сторону.
VI.
Пугачев в клетке.- Софья пущена в Москве по базарам рассказывать о муже.- Казнь Пугачева и решение суда о «женках».- Устинья у императрицы Екатерины II.- Пропажа обеих женок с горизонта и из памяти.- Чрез 21 год они оказываются в Кексгольмской крепости.
Теперь начинается развязка всех прошедших пред читателем трагических и комических сцен.
Пугачева, после допроса в Яицком городке, Суворов повез в деревянной клетке, как редкого зверя, в Симбирск к Панину; с ним был и сын его от Софьи, Трофим, «резвый и смелый мальчик», как называет его Пушкин в своей «Истории Пугачевского бунта». Из Симбирска их отправили в Москву.
Еще раньше туда же посланы были и «женки» Пугачева, Софья с дочерьми и Устинья для новых допросов в тайной экспедиции, к заведовавшему московским ее отделом обер-секретарю сената, Степану Ивановичу Шешковскому.
После допросов Устинью Пугачеву посадили под крепкий караул, приберегая для посылки в Петербург, где императрица Екатерина II выразила желание видеть пресловутую «императрицу Устинью», а Софью Дмитриеву, в видах успокоения народной молвы,- ибо о Пугачеве в народе говорили «разно» и подчас для правительства неприятно,- пустили гулять по базарам, чтобы она всем рассказывала о своем муже, Емельяне Пугачеве, показывала его детей, словом рассеивала своим живым лицом и свидетельством мнение, что Пугачевым назвали истинного государя Петра III.
Народ, незадолго перед тем с нетерпением ожидавший Пугачева, как царя Петра Федоровича, слушал рассказы Софьи, ходил смотреть «самого Пугача» на монетный двор — и, должно быть, убеждался.
10-го января 1776 года в жестокий мороз была совершена казнь Пугачева, в Москве на , а о женах его в пункте 10 сентенции о казни было сказано:
А понеже ни в каких преступлениях не участвовали обе жены самозванцевы, первая Софья, дочь донского казака Дмитрия Никифорова (Недюжина), вторая Устинья, дочь яицкаго казака Петра Кузнецова, и малолетные от первой жены сын и две дочери, то без наказания отдалить их, куда благоволит Правительствующий Сенат.
Перед «отдалением» Устинью Кузнецову привезли в Петербург, чтобы показать ее императрице Екатерине II, и когда монархиня внимательно осмотрела яицкую писанную красавицу, то заметила окружающим:
— Она вовсе не так красива, как прославили…
Устинье в это время было не более 17-18 лет. Может быть, волокита и маета по тюрьмам, секретным комиссиям и допросам, при которых не раз, вероятно, она попробовала и плетей, сняли с лица ее красоту и состарили ее!
С этого времени об Устинье и Софье исчезли — было всякие сведения, а на Урале так и до сих пор ничего не знают о дальнейшей участи несчастных женщин. Есть только предание, что ни Софья, ни Устинья назад не воротились — и это справедливо.
Сведения о дальнейшей судьбе пугачевских «женок» ныне появляются в печати в первый раз, заимствованные из подлинного документа, находящегося в государственном архиве и в копии обязательно сообщенного редакции «Исторического Вестника».
Судьба их после сентенции и казни Пугачева, вероятно, была никому или очень немногим известна и из современников-то, а через короткое время память о них по сию сторону Волги и совсем сгибла: убрали, «отдалили» — и концы в воду!
И только через двадцать один год после казни Пугачева короткое сведение о них появляется на свет Божий.
Император Павел Петрович, вскоре по восшествии своем на престол (14-го декабря 1796 г.), приказал отправить служившего при тайной экспедиции коллежского советника Макарова в Кексгольмскую и Нейшлотскую крепости, поручив ему осмотреть содержащихся там арестантов и узнать о времени их заточения, о содержании их под стражею или о ссылке их туда на житье.
В сведениях, представленных Макаровым, между прочим, записано:
В Кексгольмской крепости: Софья и Устинья, женки бывшего самозванца Емельяна Пугачева, две дочери, девки Аграфена и Христина от первой и сын Трофим.
С 1775 года содержатся в замке, в особливом покое, а парень на гауптвахте, в особливой (же) комнате.
Женка Софья 55 лет, Устинья — около 36 лет {Устинья, вероятно, была моложава, что сделали по виду такое заключение. Ей, должно быть, было в то время лет 40}, девка одна 24-х, другая лет 22-х; малый же лет от 28 до 30.
Софья — дочь донского казака и оставалась во время разбоя мужа ее в доме своем (вначале, а впоследствии она была взята под стражу), а на Устинье женился он, быв на Яике, а жил с нею только десять дней. {Если Устинья считает «житьем» с ней еженедельные его к ней приезды, то она совершенно права.}
Присланы все вместе, из Правительствующего Сената.
Имеют свободу ходить по крепости для работы, но из оной не выпускаются; читать и писать не умеют.
Так вот какова судьба усладительниц дней Пугачева; после разных треволнений и бед, после разнообразнейших и чудных приключений, а Устинья после титула «императрицы» — они были отданы на жертву гарнизонных сердцеедов-солдат и офицерства, и долгую жизнь свою проводили в стенах крепости, питаясь поденщиной. Что было с ними далее — неизвестно; вероятно, они так и померли в Кексгольмской крепости, сжившись с нею.
VII.
Запрещение разговоров о Пугачеве.- Опять Иванаева и опять плети.- Ссора из-за дров.- Комедианты на Урале представляют Устинью.- Сочувствие к ней.- Заключение.
Не скоро улеглось умственное волнение в народе, поднятое Пугачевским бунтом; волной ходили в народе по сию сторону Волги разговоры о Пугачеве, и Екатерина распорядилась запретить всякие разговоры о нем, т. е. пойманных в этом наказывали, и это запрещение имело силу до самого воцарения императора Александра I.
Не скоро побледнела память о Пугачеве в народе, а в среде Яицких, переименованных в Уральские, казаков она жива и до сих пор.
Кстати сообщим, чем окончилось в Яицке дело об Устинье. Дом ее, запечатанный Симоновым с самого дня ареста Устиньи, стоял пустой до окончания дела о Пугачеве и, долго спустя, был, по просьбе родственников Кузнецовой, распечатан и отдан им во владение войсковым начальством.
Прасковья Гаврилова Иванаева не унялась и после казни Пугачева; по-прежнему стала она невоздержна на язык, чуть дело касалось предмета ее преданности и любви, по-прежнему жадно ухватывалась за всякий слух о появлении бунтовщиков, чтобы грозить ими насолившему ей начальству.
В Астрахани появился разбойник «Метла» или «Заметаев», и вот Иванаева ожила и насторожила уши. Надобен был самый пустячный предлог, чтобы вывести неугомонную бабу из трудного для нее молчания; предлог не замедлил явиться: Иванаева поругалась со своей квартиранткой, вдовой Антоновой, из-за дров, а потом они вцепились друг другу и в косы. Антонова, вероятно, попрекнула Прасковью Пугачевым и плетями, которыми ее неоднократно подчивали — и Иванаева рассвирепела…
— Врешь, дура нечесаная! Пугачева казнили, а батюшка Петр Федорович жив еще и придет еще с войском!.. А не он, так наследник его отплатит вам!.. А в Астрахани, вон, «Метла» появилась, сметет всех вас и с начальством-то вашим! Вот тогда я посмотрю!
Антонова донесла на Прасковью Иванаеву по начальству; исправляющий должность коменданта Яицкого городка, войсковой старшина Акутин, донес Рейнсдорпу об этом 5-го марта 1775 года, и оренбургский губернатор приказал Иванаеву снова выдрать плетьми, подтвердив ей, «что впредь за подобные слова и разглашения, по жестоком наказании, будет выслана в отдаленное место от Уральского городка».
Бедной неугомонной бабе снова пришлось отвечать своей спиной за слепую преданность Пугачеву, и с этого раза, она, вероятно, присмирела, рассудив, что, в конце концов, «плетью обуха не перешибешь», а своя шкура дороже!
Относительно памяти об Устинье Кузнецовой на Урале, существующей и до сих пор, г. Р. Игнатьев, в статье своей об Устинье, помещенной в «Оренбургских Губернских Ведомостях» за 1884 год сообщает любопытное сведение, что Устинью Кузнецову не только свежо помнят и до сих пор и сочувствуют этой безвременно погибшей красавице, но и «образ ея лицедействуется в живых картинах» разъезжающими по городам и селам труппами комедиантов. Действие изображает свадьбу Пугачева на Устинье, невесту изображает молоденькая артистка, «не жалея гримировки» — и представление всегда привлекает огромную толпу зрителей, с любопытством и сочувствием смотрящую на изображение своей «народной героини»…
В настоящей статье приведены все известные сведения о женщинах, непосредственно участвовавших в Пугачевском восстании; перед читателем в возможной полноте представлено четыре женских типа этой смутной эпохи. Какое разнообразие психологических положений и какие любопытные выводы в этом отношении можно сделать даже и из приведенных отрывочных черт!
Устинья Петровна Кузнецова (1757 - 18 (30) ноября 1808 года) - яицкая казачка, во время Крестьянской войны 1773-1775 годов, выданная замуж за Е. И. Пугачёва и провозглашённая «новой императрицей». Женитьба самозваного «императора Петра Фёдоровича» на простой казачке вызвала сомнения в царском происхождении Пугачёва и недовольство среди восставших. По приговору суда после поражения восстания Устинья Кузнецова была признана невиновной, тем не менее была отправлена в ссылку в Кексгольмскую крепость, где провела остаток жизни фактически в заключении.
Биография
Обстоятельства накануне свадьбы
Устинья Кузнецова была дочерью яицкого казака Петра Кузнецова, сторонника войсковой партии в Яицком войске и участника восстания 1772 года. К январю 1774 года ей шёл 17-й год, в это время большая часть Яицкого городка находилась в руках восставших, которые осаждали запершихся в городовой крепости («ретраншменте») офицеров и солдат правительственного гарнизона и оставшихся верными правительству казаков старшинской стороны. Во второй половине января предводитель восстания и самозваный «император Пётр Фёдорович» - Емельян Пугачёв - прибыл в Яицкий городок из-под осаждённого Оренбурга, чтобы лично руководить штурмом ретраншмента. 21 января был произведён подрыв мины под валом, окружавшем ретраншмент, после чего последовала попытка штурма, отбитая правительственным гарнизоном с большими потерями для осаждавших. Пугачёв распорядился начать новый подкоп для закладки мины под Михайло-Архангельский собор и собрать дополнительные запасы пороха в крепостях и форпостах Нижне-Яицкой дистанции. В период между двумя штурмами был собран войсковой круг, на котором самозваный император восстановил отменённый Петром I старинный обычай, по которому казаки сами выбирали своих атаманов. Новым атаманом Яицкого войска был выбран Никита Каргин, войсковыми старшинами стали Афанасий Перфильев и Иван Фофанов.
После проведения войскового круга состоялась свадьба «императора» с яицкой казачкой Устиньей Кузнецовой. На допросах после разгрома восстания яицкие казаки и сам Пугачёв по разному излагали обстоятельства, приведшие к женитьбе самозванца на Устинье. Сам Пугачёв называл инициаторами события яицких старейшин и своих ближайших соратников из числа яицких казаков. По его словам, на исходе января 1774 года к нему явились атаман Михаил Толкачёв, а также Овчинников, Каргин, Пьянов и другие атаманы и старики с предложением - не угодно ли царю взять в жёны кого-нибудь из яицких девушек. Пугачёв возразил, что в этом случае ему в России могут не поверить, что он царь. «Мы поверили, так, конечно, и вся Россия поверит, а за то больше, что мы - славныя яицкие казаки. Ты как женисся, так войско Яицкое всё к тебе прилежно будет!» В качестве невесты казаки предложили взять Устинью Кузнецову, так как заметили, что она приглянулась Пугачёву на одном из девичников: «Она девка изрядная и постоянная». После таких аргументов Пугачёв якобы дал согласие.
Михаил Толкачёв после своего ареста, напротив, показывал, что инициатива исходила от самозванца, а ближайшие соратники пытались его от женитьбы отговорить: «Надо ещё погодить. Ты не основал порядочно своего царства!» Однако Пугачёв якобы настоял на своём, уверив, что в этом решении будет большая польза, но не разъяснив, в чём именно. Старикам пришлось уступить его напору, в том числе и потому, что таким образом они надеялись оградить других девок Яицкого городка от посягательств «амператора», который ранее уже воспользовался властными привилегиями для собственного удовольствия: «А как перед сим Пугачёв трёх девок из Яицкого городка в Берду уже взял и с ними в одной кибитке жил, то старики рассудили, чтоб впредь такого похищения не мог делать, и при том видя его в том совершенную наклонность, сказали ему напоследок, когда де есть в том, государь, ваша польза, то женитесь».
Сватовство и «царская свадьба»
После того, как решение было принято, к Петру Кузнецову были отправлены сваты - Михаил Толкачёв с женой Аксиньей и любимец Пугачёва, его секретарь, Иван Почиталин. По словам Пугачёва, он дал инструкцию сватам добиться согласия и отца, и Устиньи: «Если отдаст он волею дочь свою, так я женюсь, а когда не согласится, то силою не возьму». Но к моменту приезда сватов в доме не оказалось ни Петра Кузнецова, уехавшего на похороны племянника, ни старших его сыновей, а сама Устинья спряталась от непрошеных гостей в подполе. Сваты вернулись через несколько часов; они вновь не застали старших членов семьи, но добились того, чтобы Устинья вышла к ним. Та, по её словам, вместе с женой одного из братьев покрыла сватов «скверною бранью». В третий раз сваты приехали к Кузнецову уже в сопровождении Пугачёва и множества казаков. Устинья попыталась сбежать к соседям, но её вернули, и она была вынуждена выйти к гостям «запросто, без всякого наряду». Её подвели к Пугачёву, который «поздравил её царицею», подарив ей денег «рублей тридцать» и поцеловав. В ответ невеста лишь заплакала. В этот момент домой вернулся её отец, которому Пугачёв объявил о намерении жениться на Устинье. Кузнецов упал на колени, говоря, что дочь «ещё молодёхонька и принуждена идти замуж неволею, хотя и за государя», но самозванец пресёк все возражения: «Я намерен на ней жениться. И чтоб к вечеру готово всё было к сговору, а завтра быть свадьбе!» Тот факт, что семья Кузнецовых пыталась, как могла, избежать «чести» выдать дочь за «царя», подтверждается позднейшими показаниями не только её членов, но и ближайших соратников Пугачёва, в том числе Ивана Почиталина.
ОСКОРБЛЕННАЯ ИМПЕРАТРИЦА И «ЖЁНКИ САМОЗВАНЦЕВЫ»
В те дни, когда в Поволжье бушевал пожар крестьянской войны, поднятый донским казаком Емельяном Пугачевым, Екатерина Вторая писала Вольтеру: «13 августа 1774 года. Я не изменила Вам ни Для Дидро, ни для Гримма, ни для какого другого фаворита. Маркиз Пугачев наделал мне много хлопот в этом году: я была вынуждена более 6 недель следить с непрерывным вниманием за этим делом, а вы браните меня…» В следующем письме в сентябре 1774 года просвещенная государыня продолжала: «… по всей вероятности господин Маркиз Пугачев весьма близок к окончанию своей роли…»
(Сборник Императорского Русского Исторического общества, т. 13, 1874, с. 435-436, 445).
Простой донской казак из Зимовейской станицы, провозгласивший себя царем Петром III, поставил императрицу в очень щекотливое положение и как государыню, и как женщину.
Он славил её своей неверной женой, угрожал постричь в монахини, отнять у неё престол и потом передать «своему сыну Павлу I», которого императрица столько лет держала подальше от трона.
В числе мер, предпринятых для разоблачения самозванца, было и приказание отыскать его жену Софью Дмитриевну Пугачеву, донскую казачку. Это было сделано в конце октября - начале ноября 1773 года. Вместе с тремя детьми - сыном Трофимом 10 лет и дочерьми - Аграфеной 6 лет и трехлетней Христиной - она была доставлена в Казань, в острог, «безо всякого оскорбления», с целью уличить ими «государственного злодея» в случае поимки. Рекомендовалось в базарные дни выпускать Софью в народ, где она рассказывала бы о себе и о своем муже Пугачеве.
В это время Пугачев со своим войском берет одну крепость за другой. В Татищевой крепости среди пленных его внимание привлекла молодая женщина - Харлова. Ее отец, комендант Татищевой крепости Елагин, и её муж, майор Харлов, комендант соседней крепости, были казнены пугачевцами. Пугачев приблизил к себе молодую дворянку Харлову. Он поселился
с ней в Бердской слободе, в семи верстах от Оренбурга, только ей позволял входить к себе в палатку во время отдыха, советовался с ней. Оскорбленные рядовые казаки убили Харлову и её семилетнего брата. Чтобы успокоить своего вождя, загоревавшего по любимой женщине, зажиточные казаки решили женить Пугачева на яицкой казачке - семнадцатилетней красавице Устинье Петровне Кузнецовой. («Исторический вестник» т. 16, 1884).
Сам Е.И. Пугачев на первом допросе 15 сентября 1774 года говорил, что сначала он, якобы, отказывался от предложения жениться с таким объяснением: «Если я здесь женюсь, то Россия мне не поверит, что я царь». И все-таки в первых числах февраля 1774 года свадьба состоялась. Венчались Е.И. Пугачев и У.П. Кузнецова в церкви Петра и Павла в Яицком городке.
По собственному признанию Емельяна Ивановича, «в песнях церковных во время венчания велел я жену мою именовать государынею императрицей Всероссийскою». И после свадьбы при богослужениях он требовал поминать после Государя Петра Федоровича супругу его Государыню Устинью Петровну. Но даже те священнослужители, которые перешли на сторону пугачевцев, не согласились с этим, сказывая, что не получали на то разрешения от Синода. (А. Пушкин. «История Пугачева»).
Е.И. Пугачев (1742-1775).
Устинья пробыла «царицей» два с половиной месяца, фактически женой Пугачева - десять дней (из её показаний), 26 апреля 1774 года её с матерью в числе 220 колодников отправили в Оренбург, с которого осада была уже снята,в учрежденную «секретную комиссию» для допроса.
А.С. Пушкин писал: «Пугачев бежал, но бегство его казалось нашествием. Никогда успехи его не были ужаснее, никогда мятеж не свирепствовал с такой силой. Возмущение переходило от одной деревни к другой, от провинции к провинции».
В июле Пугачев взял Казань. Две трети города выгорело, 25 церквей и три монастыря дымились в развалинах. Пугачев освободил из тюрьмы оставшихся в живых колодников.
Там он нашел и жену свою Софью с тремя детьми. Сын Трофим узнал отца, на что Пугачев заметил: «Сказывают, что это жена моя. Это неправда! Она подлинно жена друга моего Емельяна Пугачева, который замучен за меня в тюрьме под розыском. Помня мужа её мне одолжение, я не оставлю её».
Почти до самого пленения Е.И. Пугачева Софья Дмитриевна с детьми находилась в обозе у повстанцев. В это время уральская «царица» Устинья, попавшая в руки правительственных войск, должна была ходить в народ и рассказывать, что Пугачев - это не царь Петр III, а донской казак Емелька Пугачев.
Именно в те дни Екатерина II писала князю М.Н. Волконскому: «Неужели чтоб с семью полками вы не в состоянии Пугачева словить и прекратить беспокойство. Я приказала генерал-поручика Суворова прислать к вам наискорея». А.В. Суворов не участвовал в поимке самозванца, но конвоировал Е.И. Пугачева из Яицкого городка в Симбирск. Конвой состоял из двух рот пехоты, 200 казаков и двух орудий. На пути к Симбирску, в 140 верстах от Самары, близ избы, где ночевал Пугачев, случился пожар. «Его высадили из клетки, привязали к телеге вместе с сыном его, резвым и смелым мальчиком, и всю ночь Суворов сам их караулил», - так писал А.С. Пушкине «Истории Пугачева». (Великий русский полководец ещё дважды встретится с семьей крестьянского вождя, когда в 1791 и 1795 годах будет проверять обороноспособность Кексгольмской крепости.)
4 ноября 1774 года вождь крестьянской войны был доставлен в Москву, и Екатерина II написала Вольтеру:
«Он (Пугачев - Л.П.) не умеет ни читать, ни писать, но это человек чрезвычайно смелый и решительный… Надежда, которую он осмеливается питать, (это то) что я могу его помиловать, так как, по его словам, он храбр и может своими будущими услугами загладить свои прежние злодейства. Если бы он оскорбил только меня, то его рассуждение было бы справедливо и я бы простила его, но это дело не мое личное, а касается всей империи, которая имеет свои законы».
Екатерина II не искренна в этих словах: оскорбленная, она до конца своих дней не простила даже ни в чем не повинных детей и жен Пугачева.
ОТДАЛЕННЫЕ БЕЗ НАКАЗАНИЯ
Уже 5 января 1775 года в сентенции о казни Е.И. Пугачева было указано: «… А понеже ни в каких преступлениях не участвовали обе жены самозванцевы, первая Софья - дочь Донского казака Дмитрия Никифорова, вторая - Устинья, дочь яицкого казака Петра Кузнецова, и малолетние от первой жены сын и две дочери, то отдалить их без наказания, куда благоволит правительствующий Сенат».
В Указе Её Императорского Величества от 9 января 1775 года отмечалось: семью Пугачева «содержать в Кексгольме, не выпуская из крепости, давая только в оной свободу для получения себе работою содержания и пропитания да сверх того произведя и из казны на каждого по 15-ти копеек в день». Так, накануне казни «крестьянского царя» была решена судьба двух женщин и троих детей, которые на долгие десятилетия стали «секретными арестантами».
Софья Дмитриевна - первая жена Е.И. Пугачева.
О том, что их считали очень опасными государственными преступницами, свидетельствует специальная инструкция, написанная 11 января того же года, в которой говорилось следующее:
«1) Взяв по подорожной из ямской конторы подводы, и посадя тех женок и детей в разные сани по двое, ехать в Выборг, не заезжая в Петербург, а объехав оный стороною, не останавливаясь ни где праздно ни малое время.
2) Будучи в пути содержать тех женок под караулом, никого к ним посторонних не допускать, ножа, яду и протчих орудиев, чем человек может себя и другого повредить, им не давать, за ними же смотреть, чтобы они из-под караула каким-либо образом уйти не могли.
3) Никаких с ними разговоров не иметь».
Десять дней пути от Москвы до Выборга. На двух подводах - арестанты, на четырех - конвой. В Выборге «государственные преступники» представлены Выборгскому генерал-губернатору Энгельгарту, а затем - в Кексгольм. Уже 24 января 1775 года отмечено их прибытие в Кексгольмскую крепость. С этого времени имя крестьянского предводителя Е.И. Пугачева, никогда не бывавшего в Кексгольме, навсегда вошло в историю Кексгольмской крепости, в которой его семья должна была находиться пожизненно.
Главная башня, на первом этаже которой ночевали Пугачевы, с тех пор стала называться «пугачевской». Правда, самим членам семьи «бунтовщика и государственного злодея» было запрещено называться его фамилией, специальным Указом Её Императорского Величества предписывалось «сказываться только именами и отчествами». Целыми днями узники работали в крепости, не выходя за её пределы. В выссшие инстанции ежемесячно посылались отчеты о их поведении - «ведут себя исправно».
И вот наступил торжественный день - 25-летие царствования императрицы Екатерины II. 28 июня 1787 года объявлен высочайший Манифест «О дарованных от Её Величества к народу милосердиях распространяющихся на различные состояния подданных», в том числе и на государственных преступников. 12 июля комендант Кексгольмской крепости премьер - майор Яков Гофман получил Указ из Выборгского наместничества с предписанием составить ведомость - «ежели есть в городе Кексгольме подходящие к освобождению» по указанным в манифесте статьям.
Гофман растерялся, о чем свидетельствует его рапорт от 20 июля 1787 года на имя генерал-прокурора тайного советника сенатора князя А.А. Вяземского. Комендант крепости честно признается, что не знает, каковы преступления содержащихся в Кексгольмской крепости «секретных арестантов», и ему неизвестно «достойны ли они воспользоваться высочайшим милосердием по изображенным в том манифесте статьям».
Известно, что «о находящихся в Кексгольмской крепости секретных арестантах всеподданнейше было доложено Её Императорскому Величеству, по чему Её Величество высочайше повелеть соизволила: всем тем арестантам остаться на прежнем положении».
Казематная жизнь текла своим чередом. Никто и ничто в Российской империи не смело напоминать Государыне о пугачевщине. И сын её Павел I, ненавидевший свою мать, после её смерти вернет из ссылки Радищева, освободит Новикова, но останется солидарен с матушкой в отношении семьи Пугачева.
НОВЫЙ ЦАРЬ В РОССИИ, НОВЫЙ КОМЕНДАНТ В КЕКСГОЛЬМЕ
В декабре 1796 года, уже через месяц после вступления на престол, Павел I отправил в Кексгольм обер-секретаря тайной экспедиции Сената А.С. Макарова, и тот, возвратившись в Петербург, доложил: «В Кексгольмской крепости Софья и Устинья, женки бывшего самозванца Емельяна Пугачева, две дочери девки Аграфена и Христина от первой и сын Трофим с 1775 года содержатся в замке в особливом покое, а парень на гауптвахте в особливой комнате. Содержание имеют от казны по 15 копеек в день. Живут порядочно. Имеют свободу ходить по крепости, но из оной не выпускаются. Читать и писать не умеют».
Через год, в декабре 1797 года, из Кексгольма поступил документ от нового коменданта крепости полковника графа де Мендоза Ботелло, который сообщил тайному советнику генерал-прокурору князю А.Б. Куракину, что по прибытии в Кексгольм он выяснил, что его предшественники нарушали «начальственные повеления», не исполняли их по отношению к секретным арестантам, «а делали им послабления». Он же, новый комендант, приступил к исполнению своих обязанностей, «как закон и верховная власть» ему повелевают.
Вместе с тем, новый комендант не лишен был человеколюбия. В том же рапорте он сообщал, что не нашел никакого предписания об освещении камеры, в которой жила семья Пугачева, и на свой страх и риск «приказал в вечернее время для ужина и доколе не лягут спать иметь огонь, а как скоро лягут спать и сами не погасят, то караульные унтер-офицеры с часовыми сие выполнили б».
Из этого же рапорта узнаем, что графа де Мендоза Ботелло в Кексгольмской крепости ждал ещё и сюрприз. Оказалось, что «девка Аграфена имеет рожденного у себя сына, которого прижила через насилие от бывшего коменданта полковника Гофмана».
Пока шла переписка, пока снимали допрос с Аграфены, Христины, Софьи и Устиньи, внук Емельяна Ивановича Пугачева, нареченный при крещении Андреем, 5 января 1798 года скончался. Полковника Гофмана, переведенного на другое место, не стали разыскивать, дело постарались замять, не предавать огласке. Хотя Павла I держали в курсе всего происходящего. Новый комендант Кексгольской крепости граф де Мендоза Ботелло пробыл в крепости недолго-меньше, чем Павел I на престоле Российском.
12 марта 1801 года императором Всероссийским стал любимый внук Екатерины II - Александр I, который уничтожил Тайную экспедицию, наводившую ужас на все сословия, и пересмотрел списки заключенных, проходивших по этому ведомству.
15 мая 1802 года он подписал «Реестр тем людям, коих комиссия полагает оставить в настоящем их положении». Непомилованных в списке оставалось 115 человек (из семисот).
После номера сорок седьмого шел подзаголовок: «Участвовавшие в бунте Пугачева», и под номерами с 48 по 52 перечислялись жены и дети Емельяна Ивановича. Прошло двадцать семь лет с момента их заточения, и никто не вспомнил формулировку приговора: «ни в каких преступлениях не участвовали…, то отдалить их без наказания…» Теперь оказалось, что они участвовали в бунте Пугачева и снисхождения для них быть не может.
Устинья Петровна Пугачева - вторая жена Е.И. Пугачева.
Прошёл год. Император отправился в путешествие по северо-западным землям. 2 июня 1803 года, обозревая Кексгольмскую крепость, увидел семью Пугачева. Дрогнуло сердце самодержца, и он «высочайше повелеть соизволил содержащихся в крепости жён известного Емельяна Пугачева с тремя детьми, а равно крестьянина Пантелея Никифорова» из-под караула освободить, «предоставить им жительство иметь в городе свободное с тем однако, чтоб из оного никуда не отлучались, имея при том за поступками их неослабное смотрение».
Комендант крепости должен был посылать ежемесячные рапорты о поступках «освобожденных», и рапорты переписывались слово в слово: «…выпущенные по высочайшему повелению из-под секретного караула со жительством в Кексгольме известного Емельки казака жены Софья и Устинья и от первой жены сын Трофим и дочери Аграфена и Христина, так же и крестьянин Пантелей Никифоров в прошедшем месяце ни в каких дурных поступках мною не замечены и ведут себя скромно. О чем Вашему высокопревосходительству и доношу».
На содержание от казны им все ещё выплачивалось по 15 копеек в день каждому.18 ноября 1808 года умерла Устинья Петровна. Два с половиной месяца пробыла она «царицей» и тридцать три года провела в Кексгольме, из них 28 лет в заточении. Священнику Кексгольмского Рождественского собора было ведено вторую жену Пугачева Устинью Петровну «по долгу христианскому похоронить».
Когда умерла Софья Дмитриевна, неизвестно. Документов об этом пока не найдено. Но уже в 1811 году её не застает в живых известный государственный деятель и путешественник Ф.Ф. Вигель. В своих «Записках» он сообщает: «Март 1811 г. Кексгольм. Я ходил смотреть упраздненную крепость (её упразднили как оборонную в связи с присоединением всей Финляндии к России. - Л.П.) и в ней показывали мне семейство Пугачева, не знаю зачем всё ещё содержащееся под стражею, хотя не весьма строгою Оно состояло из престарелого сына и двух дочерей. Простой мужик и крестьянки, которые показались мне смирными и робкими». Прошло всего три года после смерти уральской красавицы Устиньи, и вот перемены: умерла Софья Дмитриевна, а дети Пугачева - снова в крепости.
«СЁСТРЫ» ЕМЕЛЬКИ
В июле 1826 года в Кексгольмскую крепость были доставлены декабристы. Один из них - И.И. Горбачевский - оставил потомкам рассказ, записанный П.И. Першиным в Сибири и опубликованный в конце XIX века в «Историческом вестнике» (1885 г., т. 21, июль).
«В то время, - рассказывал Иван Иванович Горбачевский, - в Кексгольмской крепости содержались две старушки Пугачевы, которых называли «сестрами» Емельки. Они пользовались в стенах крепости до известной степени свободою: гуляли по двору, ходили с ведрами за водою, убирали сами свою камеру, словом, обжились, были как дома и, кажется, иных жизненных условий совершенно не ведали…» «Надо полагать, - сообщает далее П.И. Першин, - что эти две женщины были дочерьми Пугачева, так как о сестрах его нигде не упоминается. Этим двум «царевнам», как их называли в шутку, в 1826 году было уже более, чем по 50 лет». «И.И. Горбачевский говорил, - повествует далее Першин, - что от скуки узники подшучивали над «царевнами», оказывали им почет, засылали сватов и трунили друг с другом, например, так:
- Женимся, Горбачевский, на «царевнах», - шутил князь Барятинский, - всё жё протекция будет.
Сам И.И. Горбачевский в письме к Михаилу Бестужеву писал: «вместе со Спиридоновым и Барятинским (отправлен) в крепость Кексгольм и посажен вместе с ними в отдельную от крепости на острову башню под названием в простонародье Пугачевской… застачи в башне двух дочерей знаменитого Пугачева… через несколько времени их выпустили жить на форштадт крепости Кексгольма под присмотр полиции, выдавая им по 25 копеек ассигнациями в сутки».
Кто были эти женщины? Ведь одна из дочерей Пугачева, Христина, как это удалось установить по метрической книге, умерла «13 июня 1826 года от паралича, исповедана и приобщена священником Федором Мызовским и погребена на городском кладбище». Следовательно, она не дожила до прибытия декабристов, которых привезли в Кексгольм в июле 1826 года.
Кого же тогда видели декабристы? Старшую дочь Пугачева Аграфену они видели точно, потому что она умерла, по данным метрической книги, 5 апреля 1833 года. Кто же была вторая «царевна»? Может быть, это действительно была сестра Е.И. Пугачева? Известно, что у Пугачева были две сестры - Федосья и Ульяна. Л.Б. Светлов в журнале «Вопросы истории»
(№ 12, 1968) сообщает: «…подвергаюсь преследованиям и другие родственники Пугачева, например, его сестра тоже находилась в заключении до конца своей жизни».
Об этом же свидетельствует А.С. Пушкин в своем дневнике, рассказывая о том, что произошло на балу у графа А.А. Бобринского 17 января 1834 года: «Говоря о моем «Пугачеве», он (государь - Л.П.) сказал мне, жаль, что я не знал, что ты о нем пишешь; я бы тебя познакомил с его сестрицей, которая тому три недели умерла в крепости Эрлингфоской… Правда, она жила на свободе в предместий, но далеко от своей донской станицы, на чужой, холодной стороне».
Эрлингфосом А.С. Пушкин называл Гельсингфорс (Хельсинки). В Государственном историческом архиве Ленинграда, где хранятся указанные выше метрические книги, такой книги за 1834 год по Гельсингфорсу не оказалось. Поэтому пока мы можем только предполагать:не исключено, что одна из сестер Пугачева действительно была в Кексгольме в 1826 году
и умерла в Гельсингфорсе в январе 1834 года. Документами, подтверждающими это предположение, мы, к сожалению, не располагаем.
СКОЛЬКО БЫЛО СЫНОВЕЙ У Е.И. ПУГАЧЕВА?
До сих пор остается загадкой судьба на Пугачева - Трофима. В 1811 году его видел в Кексгольмской крепости Ф.Ф. Вигель, а в 1826 году - его уже нет: в заточении только «две старушки Пугачевы». Куда исчез Трофим? Умер? Бежал? Освободили? Документов об этом пока не обнаружено. А вот что было опубликовано в журнале «Наука и жизнь» (№ 2, 1964) в статье «О долголетних»: Филиппу Михайловичу Пугачеву сейчас 100 лет. Он живет в Целиноградской области вместе со своими детьми и внуками. Его отец - Михаил (!) Емельянович - был старшим сыном Емельяна Пугачева, дожил до 126 лет (в 90 лет стал отцом).
Музей-крепость «Корела» в Приозерске(до 1948 года - Кексгольм). Пугачевская башня.
М. Астапенко в газете «Известия» (5 апреля, 1985), ссылаясь на книгу В. Моложавенко «Донские были», сообщил: «до недавнего времени в Целиноградской области жил родной внук Пугачева Филипп Пугачев. Он родился, когда его отцу Трофиму (!) перевалило за 90 (умер же он в возрасте 126 лет). Сам Филипп тоже прожил более 100 лет». Кто дожил до 126 лет - Трофим или Михаил?
Как было отчество Филиппа - Трофимович или Михайлович? Из зерносовхоза Целиноградской области на наш запрос ответили так: «…проживал в совхозе внук Е.И. Пугачева Филипп Трофимович Пугачев, который умер в 1964 году. В настоящее время проживает внучка Филиппа Трофимовича - Татьяна Васильевна Пугачева».
Т.В. Пугачева написала нам следующее: «О своей родословной я ничего не знаю, ибо с дедушкой мы на эту тему никогда не говорили. Моего дедушку звали Филипп Михайлович,и он действительно умер в 1964 г. в з/с им. Каз ЦИКа».
В.С. Моложавенко, несколько страниц книги которого посвящено Е.И. Пугачеву и его потомкам, впервые «одиссею» Трофима услышал от ныне покойного профессора В.В. Мавродина, тоже считавшего себя одним из потомков Пугачева. На наш запрос Владимир Семёнович Моложавенко высказал предположение, что Татьяна Васильевна, будучи уже в преклонном возрасте, могла ошибиться, называя своего деда Филиппом Михайловичем. Одним словом, вопрос остается открытым, и мы будем благодарны всем, кто поможет намв поиске.